Идея: AlyonaSL, Dayel Автор: Dayel Бета: AlyonaSL, Dayel Название: За день до новой эры Фандом: «Место встречи изменить нельзя» (фильм) Пара: Жеглов/Шарапов Рейтинг: PG-13 Предупреждение: Уважаемые читатели, прошу — если вы поклонник этого прекрасного фильма и НЕ поклонник слэша... не читайте! Не надо) Авторские замечания: это писалось неимоверно долго и увидело свет только благодаря моей Алене — спасибо ей сто тысяч раз!))) ЗА ДЕНЬ ДО НОВОЙ ЭРЫ

 

читать дальшеКапитан Жеглов застрелил опасного бандита и этим оправдал доверие, оказанное ему народной властью. Глеб застрелил пропавшего и найденного вновь солдата из штрафроты Шарапова, и этим предал… даже не доверие, а ту связь, что рождалась и крепла между ним и самим Шараповым все эти месяцы. И превратилась в стальную во время разговора по телефону, подслушанного, да не понятого Промокашкой. Когда Шарапову в глаза, в душу бросился портрет Вари среди фотографий актрис, а через секунду погас свет, смазанный засов скользнул в литое кольцо и пальцы стиснули холодный металл оружия – и словно оборвалось сердце. Да, от радости, да, от близкой и неотвратимой уже победы… но еще и от безумного счастья. Глеб понял все, услышал все, даже то, что старший лейтенант говорил только в своих мыслях. И в злом, веселом голосе – «дырку от бублика ты получишь, а не Шарапова!» - он услыхал, различил ровно ту же самую радость, то же счастье. И объятия сказали куда меньше… А потом Жеглов убил Левченко. Хотя уверен был Шарапов, что – не станет, ведь кричал же, чтоб не стреляли. А он убил. У зимнего утра был запах пороха, у выстрела – странный отзвук. Будто тугая струна порвалась… стальная. Потом была заснеженная Москва, едва-едва поднимающаяся из разрухи, и плотное серое одеяло облаков, и Копытин в тряском «Фердинанде», и снова улицы, бесконечные черно-серые улицы, и люди без лиц – будто вернулся на фронт, и одна, одна-единственная мысль – зачем? Зачем, Глеб?!. Не поверил… значит – не поверил до конца. А потом вдруг пришло решение, такое простое и правильное. Шарапов уцепился за него всей силой души, которая билась внутри, не находя выхода и даже объяснения. И «Фердинанд» повернул по его просьбе, вскоре остановившись у знакомого тротуара. Никогда не любил бывший командир разведроты зароки, а в этот проклятый день, шагая к коричневым кривоватым дверям, загадал про себя: если здесь еще мальчишка, если ждет их — будет семья. Он пойдет к Варе и попросит ее выйти за него замуж, и они вместе приедут за своим будущим сынишкой, если согласится она... а она согласится! Будет папа, мама и ребенок, и еще пятеро детей, и нормальное, понятное, обычное счастье — когда-то потом, немного позже... когда утихнет глухо болящее сердце. Да и что за дела, в конце концов?! Что Жеглов, центр мира? Или единственный опытный оперативник? Пускай катится куда знает! Шарапов, конечно, не станет затевать ссор, а просто попросится в другой отдел. Через пару дней и попросится, не откажут: все-таки и он тоже взял «Черную кошку». А работать вместе после Левченко... никакого разговора и быть не может. Не к месту мелькнула мысль о карточках, с легкой руки Глеба отданных Шурке. Нет-нет, не сожаление о пайке, упаси боже! А только... словно еще глубже обида стала, хотя какая логическая связь была между выстрелом и карточками?! Да никакой, правду сказать. Но Жеглов так естественно бросил ему тогда через плечо - «где наши карточки?» Да что там! Старший лейтенант с силой рванул на себя тяжелую дверь, словно пытался вырвать что-то невысказанное, смутное. Все кругом наше, все общее, народное! Именно так считает Глеб, именно так считает сам Шарапов, и все нормальные люди, и так и есть! Карточки... Девушка в приемной роддома имени Грауэрмана сказала, что утром найденыша забрали. Оперуполномоченный Шарапов поблагодарил ее, отказался от адреса, по которому можно навестить малыша, и вышел обратно на улицу. Глупый зарок подвел. С затянутого низкими тучами неба начала сыпаться мелкая крупка; он подышал на ладони и сунул руки в карманы, забыв застегнуть грязное конспиративное пальтишко. Постоял секунду или две и снова пошел вперед. Потому что время все не кончалось, его, этого времени, было впереди так много - даже утро еще не кончилось. И со временем этим что-то нужно было делать. Неизвестно, сколько он шел, только вдруг – последней надеждой, последним лучиком света – словно из-под земли вырос Варин дом с темными проемами окон. Шарапов долго смотрел на них снизу вверх, вызывая явные подозрения дворника. И то верно – вид у него в тот день был никак не МУРовский. Да и не фронтовой. ...Варя обернулась к нему, целуя найденыша, того самого, и на сердце у Шарапова потеплело. А стоило на миг ослабить тиски, в которых он сжимал себя, колени подкосились, и он оперся о дверной косяк, улыбаясь ей, им обоим… кажется, надежда его не подвела. - Володя… что с тобой, Володенька?!. - Тонкие прохладные пальцы легли на лоб, а потом девушка ласково увлекла его дальше в комнату, подталкивая к стулу с высокой неудобной спинкой: - Это твое задание, да? Ну все, все кончилось, забудь, теперь все хорошо… Мягкий шепот прервался: ребенок захныкал, и Варя отпустила руку Шарапова, принялась поправлять пеленки и успокаивать малыша. Он очень хотел рассказать ей про Левченко, Горбатого, про Жеглова, но в голове почему запрыгали, как кузнечики летом, совсем другие вопросы: ненужные, странные. Слишком... циничные, что ли. Видно, не только многие понятия меняла работа в угрозыске, а и самый образ мыслей. Решительным человеком была младший сержант Синичкина. Решительным и с очень четкими планами на будущую жизнь. В эти планы входила учеба в педагогическом, работа в школе, а с сегодняшнего утра вошел и этот крохотный человечек. И, кажется, свадьба... значит, и он, Владимир Шарапов, тоже входил в них, в эти планы. Только, пока девушка возилась с названным сынишкой, изредка тепло улыбаясь старшему лейтенанту, - терзала, царапала краешек сознания маленькая, противная мыслишка: почему же сам Володя ничегошеньки не знал об этих планах? Нет, об институте и о работе знал, о том, что деток любит Варя, что и его тоже... любит... знал. Но ведь разве не двое вместе идут в ЗАГС, раз решили жизнь разделить и будущее строить одно на двоих? И разве не двое вместе... едут в роддом забирать подаренного судьбой найденыша, чтобы одной семьей жить и множить свое и общее счастье? Истаяла в воздухе с запахом овощного супа глупая мечта — рука об руку войти в двери, из которых он молча вышел недавно. Потому что за него уже все сделали. За него... без него? - ...И что там у нас со временем, солнышко? Сейчас будем кушать... маленький мой, я уже жду не дождусь, когда ты назовешь меня мамой, хоть разочек... Варя убежала на кухню проверить, не перегрелось ли молоко. Старший лейтенант тяжело оперся локтями о свои колени, исподлобья глядя на пухлощекого младенца и против воли представляя себе вереницу... почему-то не счастливых и светлых, а одинаковых и тоскливых дней. И как не старался — никак не вспыхивала там, вдали, звезда новой эры, Эры милосердия Михал Михалыча. А может, и нет ее вовсе? Ни звезды, ни Эры? А есть только бандиты и жулики, и Соловьевы, и заточки в крови таких, как Вася Векшин, и жуткое одиночество, от которого каждый прячется как может: кто в пьяном угаре, кто в выстрелах, а кто в бесконечных поисках все новых и новых мокрушников, карманников, чердачников и им подобных. - Володя, иди обедать, я сварила суп! Ты ведь устал, голодный небось, как волк. Поешь, и сразу легче станет, не сомневайся, я-то знаю. Женщины такие вещи всегда лучше знают… - Тихий смех, легкий поцелуй в небритую щеку. – Ух, ты и колючий! Побрейся обязательно после еды, а то ребенок испугается — вернулся, а не понять, не то милиционер, не то бандит. Папина бритва в ванной. И выбрасывай из головы свое задание… - Ласковый шепот на ухо, тонкие пальцы взъерошивают грязные волосы. - Жизнь ведь продолжается. А если опять с вашим Жегловым поругались, тем более не думай - помиритесь, как тогда, помнишь? Ты переживал, а оказалось, что не о чем. Помиримся... да какое примирение, какое «как тогда переживал»?! Шарапов вскинулся было — объяснить, рассказать, выплеснуть наконец всю тянущую муть ночи и утра... и увидел, что Варя уже садится на диван, обнимая малыша и сосредоточившись на еще новом пока деле кормления из бутылочки, даже брови нахмурились — так внимательно... Будто и не ждала ответа. Не ждала? - Ты знаешь, я пойду, наверное, - неожиданно для себя самого выговорил Шарапов, привычно улыбаясь и поднимая брошенное тут же пальто. - Хорошо, Володенька, приходи, как освободишься. - Такая знакомая улыбка в ответ. Такая знакомая и такая мимолетная — и опять русый затылок... Оказавшись через несколько минут на улице, старший лейтенант понял, что не знает, куда идти. На этот раз — совсем не знает. Снежная крупка неторопливо таяла под ногами, превращаясь в грязь. - Ну что, Глеб Георгиевич, поздравляю еще раз, - Панков, улыбаясь, бодро поднялся, через стол пожимая Жеглову руку. На самом деле поздравлял он старшего оперативника уже, должно быть, трижды или четырежды за это суматошное утро, но победа немного кружила голову всем, даже строгому следователю. - Дальнейшие отчеты я сделаю сам, а вы ступайте домой. Ваши орлы уже разъехались? Вот и хорошо. Отлично поработали. Да вы и сами это знаете. И еще одно — на сегодня и завтра свободны, вся группа. Отдохните, восстановитесь. Особенно, конечно, наш герой. Небось уже рассказывает о подвигах сержанту Синичкиной? - Панков понимающе усмехнулся. Морщины на лбу Жеглова обозначились глубже, он коротко кивнул начальнику и вышел из кабинета. Может, рассказывает, а может, и нет. Почему-то куда более вероятным казался второй вариант. Глеб надел шляпу, своим быстрым и легким шагом одолевая знакомые до последней выщерблинки коридоры МУРа; по дороге его еще придерживали и поздравляли, он, улыбаясь, благодарил, а сам размышлял, у кого из многочисленных знакомых в такой час можно добыть пару бутылок дефицитной водки, учитывая, что у них с Шараповым и с едой-то было туговато, не то что с деньгами. А, ладно! Капитан угрозыска про себя махнул рукой и весело и зло усмехнулся, выскакивая под вьюжную снежную крупу: - Копытин, айда до моей общаги на служебной машине, пока мы у начальства на хорошем счету! - Садись, Глеб Егорыч, - старик шофер забрался на водительское место, кряхтя и для порядка поругивая скользкую дорогу: - Что ж это - никак выгнал тебя Шарапов из дому? - Ты говори да не заговаривайся, отец, - желваки на скулах напряглись, и капитан покрепче ухватился за спинку сиденья, подскакивая со старенькой машиной на колдобинах. Правда, перехватив углом зрения внимательный взгляд, заставил себя улыбнуться: - Забрать оттуда надо в срочном порядке... пустяковину одну, а то и отметить победу нашу нечем. Ребята по домам разбежались? - По домам... - И ты, меня выгрузишь, тоже гуляй, выходных нам два дня Панков устроил. – И, как мог небрежно: - Где ты Шарапова высадил, отец? - У роддома, Глеб Егорыч. - А... Остаток дороги оба слушали рев еле живого движка. Кожаное пальто Глеба задубело от холода. Копытин привез его к общежитию и попрощался до послезавтра; Жеглов навестил полузабытую узкую, как пенал, комнату, где кантовался ночами последние лет шесть или семь. Именно кантовался, не жил: жил он на работе. До нынешнего августа месяца. Прочие дела заняли чуть больше времени, но в итоге часа через полтора он, едва поздоровавшись с Михал Михалычем, влетел в их комнату: пустую. Ровно такую же, как когда вдвоем уходили в последний раз... неужто только вчера утром? Две добытые правдами и неправдами бутылки водки, звякнув, остались на столе. Глеб передернул плечами, оправил плащ и, стараясь не выказать горького разочарования — самому себе, прежде всего, - вышел обратно на общую кухню. - Вы так быстро проскочили, Глеб. - Михал Михалыч аккуратно собрал луковую шелуху, выбросил и принялся неторопливо нарезать белую луковицу ровными кружочками: - Я и откликнуться не успел. Садитесь, картошка вот-вот сварится. - Нет, спасибо, Михал Михалыч, - Жеглов колебался не дольше секунды: - Вы Володю моего сегодня не видели? Радость у нас на службе, банда опасная обезврежена благодаря Шарапову. Ишь, герой! Меня по кабинетам затаскали, я и решил, что он уже до д... досюда добрался. - Поздравляю. - Старик серьезно кивнул. - Большое дело сделано. Я уверен, и ваша, и его заслуга в равных долях в этой победе. Но Володю я, к сожалению, сегодня не видел. Вы, видно, немного разминулись, молодые люди. Глеб вскинул на него глаза, в которых на пару мгновений загорелось то, что ни единый убийца за всю работу в угрозыске не заставил его ощутить. Страх. Полгода. Полгода общего дела, общих задач, общих субботников и досуга... общего дома, наконец! Жеглов знать не знал, когда вообще про себя стал произносить слово «дом» в приложении к коммуналке на Ордынке в десяти минутах от работы. Шараповская комната и впрямь показалась ему хоромами после развалюхи, где ему довелось родиться, и после всевозможных общаг, где кантовался лет с пятнадцати. И неопределенное «поживу с недельку» каким-то естественным ходом вещей перешло в «живу». Шура, ее беспутный муж, шебутные дети, старик сатирик и прочие соседи так же естественно стали частью его каждодневной жизни, как и он — частью их жизни. Стало само собой разумеющимся по утрам кипятить черный от нагара чайник или гонять за ним Шарапова, начищать в коридоре сапоги до щегольского блеска, убирать простыню и одеяло с подушкой с дивана — кстати, самой удобной постели в жизни, - и наблюдать, как надевает неизменную военную форму Шарапов, крутится перед зеркалом, проверяя внимательно, все ли сидит ладно и правильно. И улыбается сам себе чуть-чуть горделиво, получая удовольствие от внешнего своего вида. Глеб насмешничал, конечно, над этой франтоватостью, но оба отлично понимали, что не всерьез. Сперва старший лейтенант смущенно улыбался, опуская глаза, а потом начал отвечать шуткой на шутку. И Жеглов все прикидывал, догадался ли он вообще, что по большей части из-за этой улыбки и опущенных на секунду длинных ресниц его и поддевают почти каждый день. Иногда казалось — догадался. И принял игру, и тоже с удовольствием. А иногда, вроде того дня на картошке, когда Шарапов на шаг от своей крутобровой Вари не отходил, - что напридумывал себе капитан Жеглов черт знает чего, а парень ни в одном глазу. Только вот беда какая: ходил Шарапов на свидания в редкий выходной, под дождями осенними гулял с правильной девочкой, фотографию на столе держал в новой рамочке, а с регистрацией не торопился. Уж и шутки шутить перестали Гриша с Тараскиным и дежурные в приемной, и родители Варенькины принимали с радостью заслуженного офицера, милиционера, и явственно младший сержант Синичкина отвечала взаимностью на нежно-трепетное чувство милого Володеньки... А только однажды попытался Глеб спросить по-приятельски по пути с работы, когда ж наконец свадьбу праздновать будут в отделе по борьбе с бандитизмом? Нехорошо получается: морочит сотрудник девушке голову, в кино и кафе-мороженое с зарплаты водит, а новой семьи — ячейки, понимаешь, общества - все нет и нет. Дескать, начальство в лице его, капитана Жеглова, обязано поинтересоваться вопросом! Шарапов засмеялся, слегка покраснев, — взятый Глебом тон вполне позволял свести тему к шутке. Он и свел, отговорившись, что еще не обсуждал такие серьезные вопросы с Варей, да и работы сейчас - мама не горюй, все мысли в ней, да и вообще жизнь еще не устроена толком, чтобы семью... На личный взгляд Жеглова, жизнь-то как раз только-только устроилась, причем наилучшим образом. Ну, почти наилучшим. И пока оно есть — пускай будет. В конце концов, решит Шарапов жениться на своем сероглазом младшем сержанте — скатертью дорога, то есть совет да любовь! Переедет Глеб обратно в общагу, и все пойдет как прежде. Но с каждым днем все меньше хотелось думать об этом «как прежде». И разговор о свадьбе затевался для того только, чтобы узнать — когда, и заранее приготовиться. И дал слабину железный муровец: не стал нажимать, доводить до конца тему, хотя и не получил тех сведений, на которые рассчитывал. Молод еще Шарапов, хоть и фронтовик, так, может, и впрямь попросту не решается в любви признаться и позвать замуж красну девицу? Хотя чего тут решаться, почитай, полгода как миновало. На месте Шарапова Глеб давным-давно бы сказал все, и - честным пирком... И сам бы на его свадебке погулял от души. Невмоготу только становилось. И так невмоготу, что мучение было терпеть, хотя терпеть он всякое умел. Но вот такого раньше — не доводилось. И грех на душу перед встречей с Аней он все-таки взял. Потому как мелькало уже где-то на краешках сознания страшное: а пускай идет. Пускай идет, поговорит с ней, ребята прикроют, и если возьмут они банду с шараповской помощью — поставит и Глеб решительную точку. Сделает шаг, и черт с ней, со статьей уголовной. Не поддавался капитан Жеглов страху прежде, и сейчас поддаться не с руки. Володя не погиб разве что чудом. По всей логике не должен был пережить ночь, каждую секунду которой начальник отдела по борьбе с бандитизмом запомнил, кажется, на всю оставшуюся жизнь. Но — пережил. А потом Глеб, капитан угрозыска Глеб Жеглов, выполнил свой долг, находясь на службе: выстрелил в убегающего уголовника. И Шарапов пропал. Поехал в роддом и оттуда... не домой. Куда? Ответ был очевиден до жжения под веками. И черт с ним! В конце концов, может ведь начальник поздравить сотрудника-героя лично, пусть и прервав на пару минут счастливый досуг у семейного очага! Если вправду там Шарапов о подвигах рассказывает... Вот и повод имеется. Повод в виде одной из бутылок водки отправился за пазуху. Глеб в который раз за день выскочил под валящий крупными хлопьями скрипучий снег. Дверь приоткрылась, и удивленно приподнялись еще сильнее Варины брови дугами: - Товарищ капитан? Случилось что-то? Жеглов вошел в комнату, притворил дверь за собой. Выглядел он здесь вопиюще неуместно: в черной франтоватой шляпе, кожаном пальто, с руками, спрятанными в карманы, невысокий и какой-то жесткий. Чужой. Окинул комнату мимолетным взглядом, в секунду оценивая обстановку, словно на месте преступления, - сам как темное пятно в теплом и мягком, пахнущем подогретым молоком мире. - Нет, ничего особенно серьезного. Здравствуйте, младший сержант. - Колебание в долю мгновения нельзя было заметить, только ощутить. - Шарапова я ищу. - Улыбаться, когда улыбаться вовсе не хотелось, научила жизнь. Как и нарочито легкому тону. - У себя нету, на работе тоже, пропал сотрудник! Вот я и решил на свой страх и риск к вам за... Из угла донеслось хныканье. Варя подбежала к кровати и взяла на руки белый проснувшийся сверток, покачивая и вновь оборачиваясь к старшему по званию; на лице ее отразилась тихая гордость. -...заглянуть... - Володя зашел, посидел немного и ушел, сказал, что у него дела. - Девушка легонько сдвинула брови: - Я решила, он к вам поехал, какие же еще могут быть дела в будний день, кроме рабочих? - И что, не сказал, что утром было? – сказал Жеглов: быстро, точно на допросе, перебив ее вопросом - пока в голове прыгали свои мысли. Был? Ушел?! Дела, какие дела еще, Шарапов?!. Теперь брови выгнулись немного обиженно. - Он ничего не говорил. А что, было что-то? Опасное задание? - Да нет... - Глеб улыбнулся чуть кривовато и успокаивающе, словно работал со свидетелем. - Ничего особенного, вы не беспокойтесь, Варя. Поеду на Петровку, Шарапов уже там, должно быть, я сам полдня в разъездах. До свидания. Счастливо оставаться, орел. Малыш заинтересованно уставился вслед странному дядьке. А Варя с облегчением вздохнула, запирая за Жегловым входную дверь. - Товарищ капитан? - Вольно, Саша, вольно, - Жеглов жестом усадил вскочившего было дежурного. - Ты с утра тут? - Так точно, - с готовностью отозвался тот. Глеб поколебался, опустив голову, - сжатый кулак пару раз легонько стукнул по деревянной стойке — и снова вскинул напряженный взгляд: - Скажи мне, Саша, а ты сегодня случаем Шарапова из моего отдела не видел? Дежурный улыбнулся: - Не было его, товарищ Жеглов. А то б я его сам поздравил, в рубашке же родился парень. Ребята болтали, будто вас отпустили всей бригадой?.. - Да, отпустили, да... - Кулак продолжал ритмично бить по деревяшке: - Значит, не видал его? - Нет, никого ваших, с тех пор как разошлись утром еще. - Он присмотрелся к капитану повнимательнее и рискнул: - А что, Глеб Георгиевич? Стряслось чего? Может, по отделениям позвонить?.. - Ты опять здесь, герой сыска! - Голос Панкова не дал ответить. Следователь, сбегающий с лестницы при параде и с портфелем, кивнул обоим сотрудникам: - Я к Калинину по твоим делам знатным, Жеглов. А ты домой ступай, - если желаешь, могу приказом оформить! - Следователь засмеялся: - Малков, не пускай ты никого из их группы до послезавтра! А ты, Глеб, женился бы, что ли, нельзя же на работе совсем сгорать, ты нам здесь ой как нужен. Ладно, счастливо! «Женился...» Тут с Шараповым-то ничего не разберешь, какая женитьба... где ж его все святые носят, черта проклятого?! - Глеб Георгиевич, да дома он давно, не волнуйтесь так... - попытался успокоить начальство дежурный, по случайности ответив на мысли. Жеглов сжал пальцы сильнее, через силу кивнув: - Ты прав, Сашок. Ладно, бывай, - и, развернувшись, вылетел обратно на мороз, стремительным движением надев шляпу, второй которой было во всем МУРе не найти. В паре кварталов от подъезда Петровки — он преодолел их с лету, сам не заметив, - злость, замешанная на все растущем волнении, нашла способ выйти. Осколки стекла разлетелись далеко по асфальту, в холодном воздухе отчетливо запахло спиртом. А хоть бы и пропал! Да что Глеб, на фабрике какой сапоги тачает?! В розыск! Хоть по городу, хоть по стране, если придется, его, дурака, теленка синеглазого! Пропасть надумал... пускай попробует! Или уж в глаза плюнет да отвернется, и тогда капитан Жеглов под суд сам отправится, да по такой статье, что все уголовники Москвы вместе с муровцами языки поприкусывают, чтобы даже шепотом не шепнуть о том деле!.. Но сперва и вправду домой. Проверить. Вдруг прав все-таки дежурный Саша, - хоть и мало на это осталось надежды. Но надежда — она тварь такая. Упрямая. *** Он бродил по городу до вечера, раз за разом прокручивая в голове сумеречное утро. ...А может, это он просто слишком много взял на себя? Ведь если обстоятельно рассудить — ну взяла Варя малыша этого, будто бы и без совета с ним, Шараповым... ну так ведь знала почти наверняка, что не будет он против! А не выслушала... так не просил он. И не знала она, что пришлось пережить и перечувствовать за половинку дня и целую ночь: если бы рассказал — наверно, поняла бы. Вернуться? Вернуться, объяснить? Ждет ведь. И не ясновидящая она, добрая и милая младший сержант Синичкина, чтобы чувствовать кожей, чутьем звериным, как Глеб... Опять Глеб! Да шел бы уже этот Жеглов из каждой мысли! Нельзя же сравнивать их с Варей! Вот уж где дичь-то... Глеб — это Глеб, и этим все сказано. Его вообще ни с кем сравнить даже если и захочешь, а не сможешь. И уж тем более с ней. Другой он. Из теста другого. «А чем твой Глебушка лучше? - поинтересовался у него в голове ехидный голосок. - Варенька ребеночка взяла, тебе не сказавши, тебя не спросивши. Он карточки ваши, на месяц цельный выданные, цапнул и Шуре отдал легко и просто. Поступок благородный, спору нет, да Шура женщина хорошая — только твои-то кровные, честно заработанные продукты при чем? И кто потом кумекал, чего вы вдвоем жрать месяц будете?..» Ну, кумекали-то мы вместе, сам себе тут же ответил старший лейтенант, едва не угодив под колеса вырулившей из-за поворота «Волги». И доставали еду вместе. И свои личные карточки Глеб уже в сентябре после распределения небрежно пихнул Шарапову, а тот отоваривал их по мере надобности, не считая, где чьи, да так и повелось. Да и ежели совсем цинично поглядеть, что мешало в тот момент сказать — мол, не наши, а твои, мои пускай лежат где лежат. Не сказал же? А почему? Жеглова боялся? Вранье. Жадности ты своей крестьянской испугался, прижимистости. Ведь не отдал бы сам нипочем, не догадался попросту, а потом себя корил бы и, может, еще не допетрил — за что. А так — через пять минут забыл ты уже про карточки эти треклятые! И сало у Пасюка оказалось вкусное, и капустка у Копытина, и отыскался еще припрятанный на черный день яичный порошок — не померли они с Жегловым с голоду! И потом... как ни крути, а когда решение принимает капитан угрозыска, и ты не понимаешь еще, может, до конца, к чему приведет оно его лично и всех вас, его подчиненных, которые ему жизни свои доверяют каждодневно, — это разговор один. Сколько раз такое бывало? Да не счесть! И дело-то, в общем, понятное: работу Шарапов только начинает, по чести признаться, и учиться ему еще — о-го-го! А Жеглов в каше этой бандитской-воровской столько варится, сколько мало кто другой, и не окажись именно он учителем сыскного дела для командира разведроты — разве смог бы старший лейтенант так повести разговор с Горбатым, что поверили ему? Да ни в жизнь! А тут Варя такое громадное решение принимала, — за целую жизнь новую, молодую ответственность взяла! Ведь еще когда найденыша в первый раз увидела, боялась коснуться, распеленать! Что ж это получается — и потом тоже, пришел бы однажды Шарапов домой со службы, а там - на тебе: еще один мальчишка или девчонка? А ему только кивать? С Жегловым хоть поспорить можно: а если основания и вправду есть, он решение-то и поменяет. Тоже не раз и не два дело было. А коли и не поменяет, то объяснит, почему так, а не иначе. А с ней как спорить, с женщиной? Да еще и такой, что все знает... «Ах, как быстро у тебя Глеб хорошим да красивым стал! - снова проснулся тот голосок. А Левченко? Левченко ты забыть успел, Володя? Как с этим мудрым жегловским решением рассудишь? Ведь сам же кричал ему, чтоб не стрелял, смотреть на капитана — и то потом не захотел. А? Не захотел? Не такой уж умный, выходит, Глебушка, и не такой прозорливый... и бог с ним, с тем, что он тебя оттуда, из подвала этого, живым вывел еще ночью — когда решился провести операцию, когда нашел кладовку с дверью металлической, когда портрет притащил из вашей комнату, указав тебе, где укрыться...» Шарапов завернул за угол и оказался на набережной; ветер со снегом резанул по небритым щекам, перепутал отросшие не по-военному волосы. Ночь, которая по всей логике должна была закончиться смертью. Разговор с бывшим сержантом… ну почему, почему же ты бежал, уже выйдя из подвала, Левченко? Зачем?.. Я помог бы, вытащил… все был сделал, чтобы… чтобы срок тебе уменьшили. Но кончена война, нет больше штрафбатов, нет - «смыл кровью»… да и он, Шарапов, не судья. «В тюрьму я не пойду». Не сдал его Горбатому Левченко, рука не поднялась - совершить такое… «Все спрашиваешь ты, ротный, почему я ударил милиционера, почему побежал? Не потому же, что удрать из кордона того думал, а? Не удрать мне было ни в жизнь. Не капитан твой, так другой подстрелил бы бандита да вора. А можешь ли ты помыслить молодой своей и буйной головушкой, что сам я хотел раз и навсегда отрезать, крест поставить – и на ошибках, и на хорошем, что сделал я в жизни? Коли было оно, хорошее это...» «Было, Левченко. Было…» - жгучие слезы вскипели в углах глаз. Вскипели, затуманили взор, заставив споткнуться на выщербленном тротуаре — конечно, это ветер виноват с реки, налетел, черт его... Шарапов стер их грубым рукавом своего конспиративного пальтишка и поднял голову: из облачного одеяла бесшумно падали снежинки, остужая лицо. - Окропили мы с тобой снег красненьким… Он вернулся домой затемно, не надеясь уже ни на что и ничего не понимая — просто сил не было больше идти. Да и некуда. Перед Жегловым было отчаянно, до физической боли стыдно. *** В квартире царила тишина, хоть и не поздно еще было по московским меркам. Жеглов не задумался об этом, по привычке осторожно ступая по скрипучему полу: им, возвращающимся частенько за полночь, были известны все особо звонкие кусочки рассохшегося паркета. Дошел до своей двери, постоял сколько-то мгновений, держа ладонь на облупившейся ручке... И под страхом пыток не признался бы капитан угрозыска, что домой в тот раз шел самой длинной дорогой. Но любая дорога заканчивается. Стало быть, и эта конец свой имеет. И негоже от решений отступать, пусть и нелегких. Ручка, успевшая нагреться от человеческого тепла, легко повернулась, впуская его в комнату, вспыхнул яркий электрический свет под потолком... И, моргая, вскинулись на Глеба синие глаза в красных прожилках, и сведенные насмерть брови растерянно разошлись, едва только узнал сидящий у стола Шарапов вошедшего. У стола, на котором памятником самой себе стояла открытая вторая бутылка и граненый стакан. Жеглову понадобилось не больше секунды, чтобы произвести предварительную оценку обстановки - и он захлопнул дверь за собой, привалившись к ней спиной, быстрым движением снимая шляпу и ловко бросая ее на крючок у шкафа: - Тю-ю, Воло-одя! Что ж это ты, не ожидал, не ожидал от тебя! - Улыбка краем рта, нарочито веселый голос — и напряжение, точно волнами текущее от едва не объявленного в союзный розыск старшего лейтенанта. - Мало того что шлялся черт знает где, так еще и пить один надумал! Не по-товарищески оно выходит, Шарапов!.. ...А в голове — вихрем, бурей, снежным бураном и весенним дождем — металось: водка, ночь, «посидел немного и ушел», «никого из ваших, с тех пор как разошлись утром», та же щетина, то же пальтишко, даже не снял, но здесь-то тепло, здесь зачем, и зачем сидеть в одиночестве, в темноте, в этой комнате с этим стаканом, если любимая женщина тебя ждет не дождется где-то... Вывод напрашивался вполне определенный. Но одного вывода явно было мало. Кривоватая улыбка пропала сама собой. Глеб повел плечами, скидывая свое кожаное пальто, бросил не глядя на край дивана, сверху полетел шарф. Жеглов стрельнул глазами искоса на молчащего Шарапова и вышел, тихо притворив дверь. Когда спустя пару минут он вернулся, дислокация на местности не изменилась, разве что ссутулился Володя сильнее — как только вообще может ссутулиться человек с отменной выправкой. И только когда на стол со стуком опустился второй стакан рядом с первым, в пустых глазах мелькнул отдаленный проблеск — не интереса, нет, но хотя бы непонимания. Эх ты, Володя... дроня, как есть... Старший лейтенант безучастно следил, как льется в стаканы водка, как отставляется подальше больше чем наполовину опустевшая бутылка... может, слушал, как громко тикают часы, а может, вовсе ничего не слушал. Жеглов машинально сел на край стола, повинуясь годами выработанной привычке, помолчал, опустив голову, взглянул куда-то вверх... - Ты прости меня за Левченко, Шарапов. - Слова упали тяжело и весомо, точно первые капли живительного дождя в дорожную сухую пыль после знойного дня. - Понимаю я все, переживаешь. Оправдываться не стану, да и толку-то с оправданий этих... - Неимоверно хотелось курить; рука машинально полезла в карман пиджака за папиросами. Глеб одернул себя — и поймал наконец впрямую взгляд синих глаз, впервые за вечер. И взгляд этот был таким, что тварь-надежда, как ни загонял он ее в потаенные закоулки души, из крохотной точки начала нарастать, точно луна после бессветного новолуния. И легла сама собой широкая ладонь на плечо старшего лейтенанта, и сам не заметил Жеглов, что улыбается: - Что ж ты, Володя... пить собрался, а не разделся даже с мороза. Снимай-ка пальтишко свое... Тяжелая ткань под глебовыми руками соскользнула с поникших плеч; и словно оно только, пальтишко дурацкое, эти плечи и держало — как волной обдало Глеба отпустившим напряжением. И вдруг показались ему эти плечи под слишком большим, совсем не по размеру тонким свитером — безмерно хрупкими, и черт знает откуда поднялась в душе щемящая нежность, какой ни разу в жизни испытывать не доводилось, и не думалось, что доведется... Шарапов нерешительно глянул на него из-за плеча и отвернулся снова; пальцы дрогнули, словно хотели потянуться к стакану — и не потянулись. Словно даже в том, что делать со своими руками и с водкой, пахнущей на всю их комнату, он сомневался теперь. Что ж... - Володя, а может, огурчика притащишь, а? Михал Михалыч позавчера нас на соленые огурчики будто бы звал, помнишь? - Жеглов усмехнулся углом рта, рассматривая подживающие царапины на щеке старшего лейтенанта. - А то как-то не по-людски мы с тобой... Быстрый кивок — и Шарапова нет, только скрипучие шаги в коридоре, щелчок открывающейся двери старика сатирика. Глеб знает все звуки этого дома и даже сквозь сон определяет, кто сегодня встал раньше всех и крадется (или топает, если это Шуркин беспутный муж) мимо их комнаты. Еще он знает, как дышит во сне Шарапов, и просыпается, если дыхание становится неровным. Можно было наврать себе. Мол, сам не знал, что делает, и прочую муру. Но капитан Жеглов знал, и знал преотлично. Стакан был единым духом, как пьют перед боем, выплеснут; водка ушла в черную землю под фикусом, который был неизвестно откуда притащен хозяйственной Шурой и прижился почему-то именно в этой комнате, в других упорно чахнул. Глеб плеснул из бутылки на ладонь и — парой пощечин самому себе — умылся дефицитной горечью, тряхнул головой... Нельзя было ему пьянеть сейчас, вовсе нельзя. А вот трезвому быть за обоих очень даже необходимо. Шараповской трезвости ума можно было только завидовать, но она, трезвость эта, и мешала ему невольно быть с самим собой честным. Может, война была тому причиной, ответственность за чужие жизни, которая превратила ребенка сразу в мужчину, миновав юность без остановок. Не нужна была Жеглову от старшего лейтенанта ложь, пусть даже правильная. А уж с правдой... с правдой они как-нибудь сладят. И для этого тоже голова должна быть ясной. Когда Шарапов вернулся, стаканы были снова наполнены, пустая бутылка виновато стояла под столом, а Глеб тяжело облокачивался щекой на кулак, небрежно сдвинул локтем сложенные аккуратной стопкой учебники. - Долго ходишь, Володя, - глянул он косо на сотрудника и придвинул стакан. - Давай садись... помянем сержанта твоего. И Эру милосердия, раз уж повелось у нас... Стул был занят предприимчивым Жегловым. За неимением второго Шарапову пришлось сесть на край кровати слева от стола. Они настолько мало времени проводили дома, что, возвращаясь, обычно падали замертво по спальным местам, а если и перекусывали за разговором, то нервный Глеб обычно ходил по комнате или красиво опирался локтями на пианино, занимая вертящийся табурет. Он вообще каким-то образом умудрялся все делать красиво: сидеть, ходить, раздавать указания по черному телефону, разговаривать с подчиненными и свидетелями, смеяться, даже сапоги начищать! Даже просто раздеваться, сноровисто развешивая одежду на единственной вешалке, и засыпать, иной раз не успев голову до подушки донести. В такие разы Володя улыбался и про себя размышлял, что, не брось он Глебу подушку вовремя, тот про нее и не вспомнит и проспит всю ночь на неудобном подлокотнике, а наутро будет растирать затекшую шею и вполголоса ругаться, думая, что его не видят. И уж конечно, никогда не признается в том, что больно. Шарапов перехватив внимательный, хоть и мутноватый после выпитой в одиночестве водки взгляд. Словно знает Глеб всегда, о чем он думает... а ведь и сам Шарапов не знает толком, хоть бы разобраться помог, раз такой умный! Старший лейтенант обеими ладонями обхватил стакан, закусил губу, наблюдая, как плещется теплая прозрачная жидкость, - и залпом опрокинул его, зажмуриваясь и отчаянно морщась от мерзкого вкуса. Интересно, он ведь не ел весь день... хватит этого, чтобы ни о чем не думать наконец? Ни о Варе, ни о найденыше, ни о Горбатом, ни о Левченко... а больше всего — о Глебе. Жеглов, вот сволочь, услал его, а сам уговорил стакан на одного! Хотя, странность какая... Шарапов даже фыркнул тихонько, до того забавной показалась мысль. Как это можно — не думать о Глебе! Если куда ни кинь... и о чем не подумай... он и так везде, в каждой секунде... и, если говорить совсем откровенно, ничего плохого в этом нет, а даже совсем наоборот, одно только хорошее. А вот б е з Глеба... Алкоголь, моментально поступивший в кровь, уже бежал по сосудам, добирался до разума, разрывая границы и позволяя мысленно говорить такие вещи, которые так запросто и не скажешь даже сам себе. Нет, без Глеба плохо. Можно сказать, и жизни никакой нет... А и верно! Если бы не Глеб... не выйти бы ему из того подвала с зелеными облупившимися стенками, и не в фотографии ни в какой дело было, а в том, что место встречи изменить было нельзя. - Глебушка... - Пьяные синие глаза вскинулись на вытирающего губы капитана; его стакан тоже уже стоял пустым, а шараповский вот-вот должен был выпасть из неловких пальцев. - Глебушка, ты... ты вот... ты меня п-прости, а? Д-дурак я... - Да что ты, Володя... у-у, да ты, брат, пить как не умел, так и не умеешь, я гляжу! - Шарапов попытался встать, но безумный день, усталость и водка вместе дали о себе знать: он покачнулся и едва не потерял равновесие, ухватившись за край стола. И если бы был потрезвее, удивился бы тому, как ловко Жеглов поймал выпавший из его руки стакан, убрал куда-то и придержал своего лейтенанта, твердой рукой обняв за плечи и усадив обратно на кровать. И сам оказался рядом, и рука никуда не делась, и было так удобно всем весом облокотиться на него, роняя голову на жесткое плечо и зная — удержит. Еще как удержит, даже тогда, когда сам Володя себя удержать не может... - Сл-лушай, ты... не уходи, Глеб... - Веки вдруг отяжелели, и нельзя было противиться искушению закрыть глаза и отпустить наконец все напряжение из каждого скрученного мускула и из вывернутой наизнанку за день души. Щека чувствовала отутюженный ворот жегловской рубашки и краешек жилетки; ощущалось, как бьется сильными ровными ударами сердце Глеба, и это было так правильно и хорошо, что ни в коем случае нельзя было упускать... даже если он и подумает чего не то. - Куда же я уйду, Володя... пока сам не выгонишь, рядом буду. - Голос, который знал лучше всех голосов. Совсем близко... только еще нельзя проваливаться в затягивающий сон, не-ет, нельзя, а он уже куда-то тихонько сползает по Глебу... Шарапов заставил себя открыть глаза, заторможенно провел по ним левой рукой и вцепился ею же во второе, свободное пока еще плечо капитана угрозыска, подтягиваясь повыше. И совсем не странно было, что Жеглову пришлось снова обнять его, помогая остаться в равновесии... и что его пальцы осторожно поправили сбившуюся на лоб прядь, и ласково провели по волосам, и по некрасивым царапинам... - Ну и рожа у тебя, Шарапов... страх смотреть. - Тихо. Близко. ...и до губ они дотронулись, эти пальцы. И что-то вдруг оборвалось внутри, и стало наплевать, и — алкогольная горечь на губах, и щетина, и дыхание одно на двоих, и прижимающие вплотную руки, и мягко спружинившая под спиной кровать, и невозможно отпустить его, даже чтобы глотнуть воздуха, и... и все эта водка проклятая, знал же, что нельзя пить, но это Глеб, Глеб, Глеб... А Жеглов не успел передумать за несколько мгновений так много. Мысль была одна-единственная — о том, что, если бы он и был пьяный, то уж точно протрезвел бы. А потом мысли пропали, и Володя невнятным шепотом попросил его выключить свет. *** Солнечный лучик осторожно заглянул в щель между стеной и тюлевой занавеской. Занавеска была выстирана и накрахмалена едва ли не до каменной твердости Шуриными стараниями. Несмотря на просьбы Шарапова, она почти каждую неделю забирала занавески, единственную кружевную скатерку и постельное белье, чтобы потом те возвращались в сверкающую чистотой комнату. Никакие Глебовы внушения в этом вопросе на нее категорически не действовали. Через пять минут занавеска перестала быть преградой. У лучика характер был осторожный, но все же любопытный, и этим очень понравился лениво наблюдающему за ним Володе Шарапову. Еще луч был типично зимним – даже свет давал прохладный, белый, здоровый и снежный, не то что зелено-золотое оголтелое летнее солнце. Старший лейтенант лежал на спине и думал, что любит этот луч, и зиму, и еще – что давным-давно не смотрел на снег просто так. Не считывая следы и отпечатки, не прикидывая, какой враг – или бандит – с какой стороны может подобраться и как защитить от него себя и тех, кто рядом. Глеб что-то неразборчиво проворчал во сне, перекинул поперек его груди тяжелую руку, и колкая щетина царапнула голое плечо Шарапова. Ощущение было смешное и... мирное. Да, случайное слово оказалось верным – потекла дальше неспешная, расслабленная мысль. Тогда, девятого числа сумасшедшей весны, мир воцарился в стране, на земле, на планете даже. А сейчас вот, в это утро, и он, Владимир Шарапов, тоже стал частью этого нового, мирного мира. Лишь день назад Варя Синичкина, в которой он так наивно и старательно искал этот мир, казалась родной и близкой. Теперь старший лейтенант вспоминал о ней с теплотой и легкой жалостью. Интересно, разрешат ей одной воспитывать этого мальчишку-найденыша? Должны разрешить. Они с Глебом помогут, если что. Помогут. В висках вдруг ожила боль — странная, совсем не похмельная. Помогут, конечно, - если только Жеглов не пристрелит его, новоявленного героя, очнувшись после ночного пьяного угара. Ну, или не выбросит из группы. Впрочем, нет, из МУРа его сейчас в любом случае не вышвырнут, все-таки «Черная кошка» была взята накануне… Как могут разниться две ночи! Прошлой, сидя сперва перед Горбатым, а после перед Левченко – разве мог он предполагать, какой станет эта вот, нынешняя? И подвал, мотающаяся под грязным потолком лампочка, запах металла и перегара, запах дешевых духов хозяйки Горбатого и керосина в хлебном фургоне - все растворилось, исчезло. В ладони на колючей щеке Глеба, в стальных пальцах на его собственных плечах, в тяжелом дыхании и бликах от горящего в соседнем доме света... Кто только в такую пору свет жжет, непонятно?!. Должно быть, еще совсем рано: соседи не шумят, а Михал Михалыч встает ни свет ни заря. Не спится старику, вот и начинает спозаранку осторожно греметь посудой на кухне. И Глеб дышит глубоко, ровно, и просыпаться вовсе не торопится. Что ж, дело понятное – двое суток, даже больше, на ногах, да и сутки такие, что не дай бог. Чтобы посмотреть на часы, нужно было поднять руку и повернуть голову, и Шарапов решил, что не так и важно – знать точно, сколько этого самого времени набежало. Счастливые часов не наблюдают, в особенности если это счастье от них, часов, и зависит напрямую. Его личное, короткое и сумасшедшее счастье именно столько и продлится, пока не проснется Жеглов. Не проснется, не вспомнит, что натворили они оба, и не заедет тяжелым кулаком по физиономии, и так-то малость попорченной бандитскими пулями. Мало ли, что там казалось ему спьяну, мало ли, что шепталось хриплым шепотом, который чем дальше, тем больше убеждал, что все хорошо, все очень хорошо и совсем правильно... Как знать, кого видел капитан угрозыска, о ком мысли все были, когда вчера сжимал плечи до следов, до синяков, стискивал зубы, коротко и сильно выдыхая, обжигая кожу, прижимал к себе, гладя спину и невыносимой лаской вынимал душу, горячими ладонями возвращая взятое стократ?!. Он и не хотел знать — кого. Зачем? Жеглов, даже когда напивался в дым, всегда помнил обо всем, что происходило. Должен и сегодня вспомнить. А пытаться скрывать, врать, увиливать он, Шарапов, не станет. Ни к чему оно. Им обоим ни к чему. Молодой человек улыбнулся, выбрасывая из головы мысли о будущем: на них еще будет время, и много. Лучик тем временем осмелел окончательно и принялся бойко осваивать комнату, приняв, должно быть, улыбку за разрешение. Прыгнул на стол, где не стоял больше портрет Вари, скользнул по стене, по книжной полке, высветил «Анну Каренину»… «Все счастливые семьи счастливы одинаково…» Э, нет, не всё, не всё понимал Лев Николаевич в счастье, совсем даже не всё… На полке лучу, в конце концов, тоже стало скучно, и он ловко перепрыгнул на широкие листья фикуса в кадке. Вернее… вовсе не широкие, а, наоборот, съежившиеся и повисшие, похожие на серо-зеленые тряпочки. Что за..? Он все-таки был уже оперативником. И умел делать выводы. И тоже не страдал провалами в памяти. Дыхание Глеба Жеглова ночью не пахло водкой. Водкой пахла кожа на лице. И сейчас дыхание осталось чистым. Шарапов закрыл глаза. Открыл их. Ну и олух же ты, Володя, еще учиться тебе и учиться наблюдательности!.. А и пускай олух. Зато счастливый. Жеглов вздрогнул и поежился по сне - в комнате было прохладно. Очень осторожно старший лейтенант потянул одеяло выше, накрывая руку и голое плечо своего капитана. Лучик уже скользнул дальше, отразился разноцветной искрой в вазе на комоде, рассыпался волшебной радугой в сто цветов… Ему не было никакого дела до улыбки Володи Шарапова, он просто радовался миру, утру и блестящему снегу нового дня. Москва просыпалась.